|
Когда я о́б стену разбил лицо и члены И всё, что только было можно, произнёс, Вдруг сзади тихое шептанье раздалось: «Я умоляю вас, пока не трожьте вены. При ваших нервах и при вашей худобе Не лучше ль чаю? Или огненный напиток? Чем учинять членовредительство себе, Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток.» Он сказал мне: «Приляг, Успокойся, не плачь.» – Он сказал: «Я не враг, Я – твой верный палач. Уж не за́ полночь, – за́ три, Давай отдохнём. Нам ведь все-таки завтра Работать вдвоём.» Чем черт не шутит – может, правда, выпить чаю, раз дело приняло приятный оборот? Но только, знаете, весь ваш палачий род Я, как вы можете представить, презираю. Он попросил: «Не трожьте грязное бельё. Я сам к палачеству пристрастья не питаю. Но вы войдите в положение моё – Я здесь на службе состою, я здесь пытаю. И не людям, прости, – Счет веду головам. Ваш удел – не ахти, Но завидую вам. Право, я не шучу, Я смотрю делово: Говори что хочу, Обзывай хоть кого.» Он был обсыпан белой перхотью, как содой, Он говорил, сморкаясь в старое пальто: «Приговоренный обладает, как никто, Свободой слова, то есть подлинной свободой.» И я избавился от острой неприязни И посочувствовал дурной его судьбе. «Как жизнь?» – спросил меня палач. – «Да так себе...» – Спросил бы лучше он: как смерть – за час до казни?.. Ах, прощенья прошу, – Важно знать палачу, Что, когда я вишу, Я ногами сучу. Да у плахи сперва Хорошо б, – подмели, Чтоб моя голова Не валялась в пыли. Чай закипел, положен сахар по две ложки. «Спасибо!» – «Что вы! Не извольте возражать! Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать, А грязи нет, – у нас ковровые дорожки.» «Ах, да неужто ли подобное возможно!» – От умиленья я всплакнул и лег ничком. Он быстро шею мне потрогал осторожно И одобрительно почмокал языком. Он шепнул: «Ни гугу! Здесь кругом стукачи. Чем смогу – помогу, Только ты не молчи. Стану ноги пилить – Можешь ересь болтать, Чтобы казнь отдалить, Буду дольше пытать.» Не ночь пред казнью, а души отдохновенье! А я уже дождаться утра не могу. Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу, Я крикну весело: «Остановись, мгновенье, – Чтоб стоны с воплями остались на губах!» «Какую музыку, – спросил он, – дать при этом?» Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам, Но есть в коллекции у них и Оффенбах. «Будет больно – поплачь, Если невмоготу», – Намекнул мне палач. Хорошо, я учту. Подбодрил меня он, Правда, сам загрустил: Помнят тех, кто казнён, А не тех, кто казнил. Развлек меня про гильотину анекдотом, Назвав ее лишь подражаньем топору. Он посочувствовал французкому двору И не казненным, а убитым гугенотам. Жалел о том, что кол в России упразднён, Был оживлен и сыпал датами привычно. Он знал доподлинно – кто, где и как казнён, И горевал о тех, над кем работал лично. «Раньше, – он говорил, – Я дровишки рубил, Я и стриг, я и брил, И с ружьишком ходил. Тратил пыл в пустоту И губил свой талант, А на этом посту Повернулось на лад.» Некстати вспомнил дату смерти Пугачёва, Рубил – должно быть, для наглядности – рукой. А в то же время знать не знал, кто он такой, – Невелико образованье палачёво. Парок над чаем тонкой змейкой извивался, Он дул на воду, грея руки о стекло. Об инквизиции с почтеньем отзывался И об опричниках – особенно тепло. Мы гоняли чаи, Вдруг палач зарыдал – Дескать, жертвы мои Все идут на скандал. «Ах вы, тяжкие дни, Палачева стерня. Ну за что же они Ненавидят меня?» Он мне поведал назначенье инструментов. Всё так не страшно – и палач как добрый врач. «Но на работе до поры всё это прячь, Чтоб понапрасну не нервировать клиентов. Бывает, только его в чувство приведёшь, Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, А он примерится, когда ты подойдёшь, Возьмет и плюнет. И испорчена рубаха.» Накричали речей Мы за клан палачей. Мы за всех палачей Пили чай, чай ничей. Я совсем обалдел, Чуть не лопнул, крича. Я орал: «Кто посмел Обижать палача?!» Смежила веки мне предсмертная усталость. Уже светало, наше время истекло. Но мне хотя бы перед смертью повезло, – Такую ночь провел, не каждому досталось! Он пожелал мне доброй ночи на прощанье, Согнал назойливую муху мне с плеча. Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье И образ доброго чудного палача. 1977
|