|
Час зачатья я помню неточно, – Значит, память моя однобока. Но зачат я был ночью, порочно, И явился на свет не до срока. Я рождался не в муках, не в злобе, – Девять месяцев – это не лет. Первый срок отбывал я в утробе: Ничего там хорошего нет. Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители зачать меня задумали В те времена укромные, теперь почти былинные, Когда срока́ огромные брели в этапы длинные. Их брали в ночь зачатия, а многих даже ранее, А вот живет же братия – моя честна компания. Ходу, думушки резвые, ходу, Слово, строченьки милые, слово! В первый раз получил я свободу По указу от тридцать восьмого. Знать бы мне, кто так долго мурыжил – Отыгрался бы на подлеце, Но родился и жил я, и выжил, – Дом на Первой Мещанской, в конце. Там за стеной, за стеночкой, за перегородочкой Соседушка с соседочкой баловались водочкой. Все жили вровень, скромно так: система коридорная, На тридцать восемь комнаток всего одна уборная. Здесь на́ зуб зуб не попадал, не грела телогреечка. Здесь я доподлинно узнал, почем она, копеечка. Не боялась сирены соседка, И привыкла к ней мать понемногу. И плевал я, здоровый трехлетка, На воздушную эту тревогу. Да, не всё то, что сверху, от бога – И народ «зажигалки» тушил. И, как малая фронту подмога, Мой песок и дырявый кувшин. И било солнце в три луча, сквозь дыры крыш просеяно, На Евдоким Кириллыча и Гисю Моисеевну. Она ему: «Как сыновья?» – «Да без вести пропавшие! Эх, Гиська, мы одна семья, вы тоже пострадавшие. Вы тоже пострадавшие, а значит – обрусевшие, Мои – без вести павшие, твои – безвинно севшие.» Я ушел от пеленок и сосок, Поживал – не забыт, не заброшен. И дразнили меня «недоносок», Хоть и был я нормально доношен. Маскировку пытался срывать я, Пленных гонят, – чего ж мы дрожим? Возвращались отцы наши, братья По домам, по своим да чужим. У тети Зины кофточка с драконами да змеями – То у Попова Вовчика отец пришел с трофеями. Трофейная Япония, трофейная Германия: Пришла страна Лимония – сплошная чемодания. Взял у отца на станции погоны, словно цацки, я, А из эвакуации толпой валили штатские. Осмотрелись они, оклемались, Похмелились, потом протрезвели. И отплакали те, кто дождались, Недождавшиеся отревели. Стал метро рыть отец Витьки с Генкой, Мы спросили: «Зачем?» – Он в ответ: Мол, коридоры кончаются стенкой, А тоннели выводят на свет. Пророчество папашино не слушал Витька с корешом: Из коридора нашего в тюремный коридор ушел. Да он всегда был спорщиком, припрут к стене – откажется. Прошел он коридорчиком и кончил «стенкой», кажется. Но у отцов свои умы, а что до нас касательно – На жизнь засматривались мы уже самостоятельно. Все – от нас до почти годовалых – Толковища вели до кровянки, А в подвалах и полуподвалах Ребятишкам хотелось под танки. Не досталось им даже по пуле, В ремеслухе живи да тужи. Ни дерзнуть, ни рискнуть, но рискнули – Из напильников сделать ножи. Они воткнутся в лёгкие, от никотина чёрные, По рукоятки лёгкие трехцветные наборные. Вели дела обменные сопливые острожники: На стройке немцы пленные на хлеб меняли ножики. Сперва играли в фантики, в пристенок с крохоборами, И вот ушли романтики из подворотен ворами. ...Спекулянтка была номер перший – Ни соседей, ни бога не труся, Жизнь закончила миллионершей Пересветова тётя Маруся. У Маруси за стенкой говели, И она там втихую пила... А упала она возле двери – Некрасиво так, зло умерла. Нажива – как наркотика. Не выдержала этого Богатенькая тётенька Маруся Пересветова. И было всё обыденно: Заглянет кто – расстроится. Особенно обидело Богатство – метростроевца. Он дом сломал, а нам сказал: «У вас носы не вытерты, А я – за что я воевал?!» – И разные эпитеты. Было время и были подвалы, Было дело – и цены снижали. И текли, куда надо, каналы И в конце, куда надо, впадали. Дети бывших старшин да майоров До ледовых широт поднялись, Потому что из тех коридоров, Им казалось, сподручнее – вниз. 1975
|