|
Гроб твой выносят – ящик из цинка. Съемка идет под софитов напев. Гроб твой несут, заломив гиацинты и провода на полу задев. Вот он в вагоне. Толпа на вокзале – как пораженная тишина. Только пластинка с темными глазами... в международном журчит одна. Только пластинка с черными глазами... Пылен и пуст товарный вагон, и саксофон на блокпостах замер, начался мост, и стучит ксилофон. Солнечной, яркой погоде рады, воды сверкают, сияет дол. На отмели – гибкие, как наяды, – девушки играют в волейбол. – Разве не холодно? Бабье лето! Осень зеркальная! Там и тут с белой березы, в лазурь одетой, желтый снижается парашют. Воздух стеклянный на синей подкладке, эта подкладка – ледок почти. Снова встречаются на площадках сеялки, бороны, грузовички. Всё, что ты строил, любил и трогал, сотнями, тысячами насчитав, – висло дымком за железной дорогой на тыквах оранжевых и на щитах. Встретясь с гремучей коробочкой мака, в красных крапивах теряло свой след. Жить бы, работать с иным размахом – не на десяток – на тысячи лет. Чтоб не осенняя тень, и не ладан, и не склоненные копья знамен, – мир – он не смеет быть не разгадан, то есть до корня не изменен. 1934
|