1Мы любим спелый голос жней и голос парней спозаранку, но что печальней, что нежней деревьев, тронутых рубанком! Струна распиленных досок, – твой звук медлителен и ровен, а лес в снегу, и душен сок разделанных в сугробе бревен. Ночей минувших холодней горят серебряные ночи, и валит жар от лошадей, и от снегов, и от рабочих; крепчает воздух, лишь дохни – и звезды сыплются охапкой, косматые, летят они на воротник, башлык и шапку, И на морозе сладко биться о рукавицу рукавице. Тулупов золотое пламя пурга колышет на ветру, и вот зубастыми углами пила въедается в кору, И визг, и лязг, и вдруг со сна, роняя космы сонной седи, как пьяная, пойдет сосна хвататься за руки соседей. Ты непоседа. Там и здесь, в Дер’люфта1 суетной конторе тебя влечет одна болезнь – в высокое седое море. Твоя душа – всегда беглянка, в каютах и купе она. А жизнь деревьев на делянке – заря во льду и тишина. 2Мы любим грустный голос жней и нежность вечерами ловим, но что печальней, что нежней деревьев, тронутых пилою! Прямой, язвительный смычок – запомнил лес его навеки, – он ранит скрипку горячо, и проступает кровь на деке. А ты летишь лесистым яром с курьерским, и на канапе ты скрипку вынешь из футляра, и скрипка начинает петь. И в сыроватой сени просек, в пролете сонных площадей сухое дерево попросит как бы пощады у людей. А голубых порубок ветер, твой инструмент назвав на «ты», другими стонами ответит сквозь земляничные кусты.
1 Бывшее Русско-Германское общество
воздушных сообщений. 1925
|