Спускались ли завтракать мы поутру, Домой ли шли полночью даже, И ночью и днем, и в дождь и в жару Сидел он под лестницей нашей. В изодранных тряпках, пятнистых, как тиф, Весь в шрамах, вовеки не мывшись, И четки вертел он, глаза закатив, Совсем от земли отрешившись. Какие виденья витали пред ним И жили в таком человеке? Он с пеной у губ, как святой пилигрим, Сидел, как в преддверии Мекки. И что-то, склонясь, бормотал он порой. В расчесах лиловые ноги, Когда мы к себе возвращались домой, Плюясь, убирал он с дороги. И мы говорили со злой простотой, Не думая молвить худого: – Ведь вот же сидит у отеля святой, Сидит – и не купишь такого! Раз вместе спускались мы с другом одним, Все тонкости знал он ислама, Сидел наш святой, как всегда недвижим, Глаза закативши упрямо. И к небу был взор, как всегда, вознесен, Молитвенно сложены лапы. – Кто э́то? – спросили мы друга. И он Ответил: – Кто э́то? Гестапо! 1951
|