|
Я на руке держу противогаз, Мне хочется сказать ему два слова: Мы в той стране, которая сурова, Но у которой разум не погас. Противогаз! Твоей резиной липкой Обтянута Европы голова, И больше нет ни смеха, ни улыбки, Лес не шумит, и не шуршит трава. Лишь рыбий глаз томится, озирая Стальную муть дневных глубин, – Какой актер увлек тебя, играя, Какой тебя любовник погубил? Так вот зачем ты пела и трудилась, По городам копила старину – Чтобы тебе, как состраданья милость, Белесый холод щеки обтянул? Как с облаков приходит нежность, жалость... Тебя лишили волей хитреца Последнего, что всё же оставалось: Простого человечьего лица, Живого человечьего обличья, Не жить, шумя, шепча, вопя, ворча, – Та голова, не рыбья и не птичья, Без языка маячит на плечах. Ты даже не услышишь сквозь резину, Когда, поднявши грохота пласты, Такая гибель пасть свою разинет, Чтоб всё сожрать, чем так гордилась ты. Но на бульварах буйного Парижа Не для того шел в битву человек, Чтобы его растущей воли век Был пулею случайною подстрижен. Не для того шахтеры старых шахт Земли английской приносили клятвы, Не для того в испанских шалашах Был динамит под рубищем запрятан. Не для того всех казематов строй Пытал людей Германии во мраке, Не для того в Астурии герой Так умирал, как умирает факел. Не для того в лучах острее сабли Там абиссинец – в скалах далеко – Делился вдруг воды последней каплей С обманутым Италией стрелком. Противогаз! Не верю я, чтоб ты – Мешок, чьей мерой будут мерить ужас, – Украв людей прекрасные черты, Торжествовал, навязываясь в дружбу. Но, облик твой печальный теребя, Земли земель я ставлю рядом имя! Бессонной ночью выдумал тебя Затравленный рычаньем века химик. Но будет день – и мы тебя прибьем К своим домам, набив соломой просто, – Вот так у входа в ассирийский дом Висели рожи пестрою коростой, Чтоб отгонять болезни и чертей, – Полночных вьюг и ветра собеседник, Повиснешь ты мишенью для детей, Невольником жестокости последней. Я буду стар, и я приду к тебе, И за Невой садиться будет солнце, А рядом песня станет пламенеть И наших щек обветренных коснется. 1936
|