Время – начинаю про Ленина рассказ.
Но не потому, что горя нету более,
время потому, что резкая тоска
стала ясною осознанною болью.
Время, снова ленинские лозунги развихрь.
Нам ли растекаться слезной лужею, –
Ленин и теперь живее всех живых.
Наше знанье – сила и оружие.

I

Люди – лодки. Хотя и на суше.
Проживешь свое пока,
много всяких грязных ракушек
налипает нам на бока.
А потом, пробивши бурю разозленную,
сядешь, чтобы солнца близ,
и счищаешь водорослей бороду зеленую
и медуз малиновую слизь.
Я себя под Лениным чищу,
чтобы плыть в революцию дальше.
Я боюсь этих строчек тыщи,
как мальчишкой боишься фальши.
Рассияют головою венчик,
я тревожусь, не закрыли чтоб
настоящий, мудрый, человечий
ленинский огромный лоб.
Я боюсь, чтоб шествия и мавзолеи,
поклонений установленный статут
не залили б приторным елеем
ленинскую простоту.
За него дрожу, как за зеницу глаза,
чтоб конфетной не был красотой оболган.
Голосует сердце – я писать обязан
по мандату долга.

Вся Москва.
Промерзшая земля дрожит от гуда.
Над кострами обмороженные с ночи.
Что он сделал? Кто он и откуда?
Почему ему такая почесть?
Слово за словом из памяти таская.
не скажу ни одному – на место сядь.
Как бедна у мира слова мастерская!
Подходящее откуда взять?
У нас семь дней,
у нас часов – двенадцать.
Не прожить себя длинней.
Смерть не умеет извиняться.
Если ж с часами плохо,
мала календарная мера,
мы говорим – «эпоха»,
мы говорим – «эра».
Мы спим ночь.
Днем совершаем поступки.
Любим свою толочь
воду в своей ступке.
А если за всех смог
направлять потоки явлений,
мы говорим – «пророк»,
мы говорим – «гений».
У нас претензий нет, –
не зовут – мы и не лезем;
нравимся своей жене,
и то довольны донельзя.
Если ж, телом и духом слит,
прет на нас непохожий,
шпилим – «царственный вид»,
удивляемся – «дар божий».
Скажут так, – и вышло ни умно, ни глупо.
Повисят слова и уплывут, как дымы.
Ничего не выколупишь из таких скорлупок.
Ни рукам ни голове не ощутимы.
Как же Ленина таким аршином мерить!
Ведь глазами видел каждый всяк –
«эра» эта проходила в двери,
даже головой не задевая о косяк.
Неужели про Ленина тоже:
«вождь милостью божьей»?
Если б был он царствен и божествен,
я б от ярости себя не поберег
я бы стал бы в перекоре шествий,
поклонениям и толпам поперек.
Я б нашел слова проклятья громоустого,
и пока растоптан я и выкрик мой,
я бросал бы в небо богохульства,
по Кремлю бы бомбами метал: долой!
Но тверды шаги Дзержинского у гроба.
Нынче бы могла с постов сойти Чека.
Сквозь мильоны глаз, и у меня сквозь оба,
лишь сосульки слез, примерзшие к щекам.
Богу почести казенные не новость.
Нет! Сегодня настоящей болью сердце холодей.
Мы хороним самого земного
изо всех прошедших по земле людей.
Он земной, но не из тех, кто глазом
упирается в свое корыто.
Землю всю охватывая разом.
видел то, что временем закрыто.
Он, как вы и я, совсем такой же,
только, может быть, у самых глаз
мысли больше нашего морщинят кожей,
да насмешливей и тверже губы, чем у нас.
Не сатрапья твердость,
триумфаторской коляской
мнущая тебя, подергивая вожжи.
Он к товарищу милел людскою лаской.
Он к врагу вставал железа тверже.
Знал он слабости, знакомые у нас,
как и мы, перемогал болезни.
Скажем, мне бильярд – отращиваю глаз,
шахматы ему – они вождям полезней.
И от шахмат перейдя к врагу натурой,
в люди выведя вчерашних пешек строй,
становил рабочей – человечьей диктатурой
над тюремной капиталовой турой,
И ему и нам одно и то же дорого.
Отчего ж, стоящий от него поодаль,
я бы жизнь свою, глупея от восторга,
за одно б его дыханье отдал?!
Да не я один! Да что я лучше, что ли?!
Даже не позвать, раскрыть бы только рот –
кто из вас из сёл, из кожи вон, из штолен
не шагнет вперед?!
В качке – будто бы хватил вина и горя лишку –
инстинктивно хоронюсь трамвайной сети.
Кто сейчас оплакал бы мою смертишку
в трауре вот этой безграничной смерти!
Со знаменами идут, и так. Похоже –
стала вновь Россия кочевой.
И Колонный зал дрожит, насквозь прохожей.
Почему? Зачем и отчего?
Телеграф охрип от траурного гуда.
Слезы снега с флажьих покрасневших век.
Что он сделал, кто он и откуда –
этот самый человечный человек?
Коротка и до последних мгновений
нам известна жизнь Ульянова.
Но долгую жизнь товарища Ленина
надо писать и описывать заново.
Далеко давным, годов за двести,
первые про Ленина восходят вести.
Слышите – железный и луженый,
прорезая древние века, –
голос прадеда Бромлея и Гужона –
первого паровика?
Капитал его величество,
некоронованный, невенчанный,
объявляет покоренной силу деревенщины.
Город грабил, грёб, грабастал,
глыбил пуза касс,
а у станков худой и горбастый
встал рабочий класс.
И уже грозил, взвивая трубы за́ небо;
– Нами к золоту пути мостите.
Мы родим, пошлем, придет когда-нибудь
человек, борец, каратель, мститель! –
И уже смешались облака и дымы,
будто рядовые одного полка.
Небеса становятся двойными,
дымы забивают облака.
Товары растут, меж нищими высясь.
Директор, лысый черт,
пощелкал счетами, буркнул: «кризис!»
и вывесил слово «расчет».
Крапило сласти мушиное сеево,
хлеба́ зерном в элеваторах портятся,
а под витринами всех Елисеевых,
живот подведя, плелась безработица.
И бурчало у трущоб в утробе,
покрывая детвориный плачик:
– Под работу, под винтовку ль, на́ – ладони обе!
Приходи, заступник и расплатчик! –
Эй, верблюд, открыватель колоний! –
Эй, колонны стальных кораблей!
Марш в пустыни огня раскаленней!
Пеньте пену бумаги белей!
Начинают черным лататься
оазисы пальмовых нег.
Вон среди золотистых плантаций
засеченный вымычал негр:
– У-у-у-у-у, у-у-у! Нил мой, Нил!
Приплещи и выплещи черные дни!
Чтоб чернее были, чем я во сне,
и пожар чтоб крови вот этой красней.
Чтоб во всем этом кофе, враз, вскипелом,
вариться пузатым – черным и белым.
Каждый добытый слоновий клык –
тык его в мясо, в сердце тык.
Хоть для правнуков, не зря чтоб кровью литься,
выплыви, заступник солнцелицый.
Я кончаюсь, – бог смертей пришел и поманил.
Помни это заклинанье, Нил, мой Нил! –
В снегах России, в бреду Патагонии
расставило время станки потогонные.
У Иванова уже у Вознесенска каменные туши
будоражат выкрики частушек:
«Эх, завод ты мой, завод,
желтоглазина.
Время нового зовет
Стеньку Разина».
Внуки спросят: – Что такое капиталист? –
Как дети теперь: – Что это г-о-р-о-д-о-в-о-й?.. –
Для внуков пишу в один лист
капитализма портрет родовой.
Капитализм в молодые года
был ничего, деловой парнишка:
первый работал – не боялся тогда,
что у него от работ засалится манишка.
Трико феодальное ему тесно́!
Лез не хуже, чем нынче лезут.
Капитализм революциями своей весной
расцвел и даже подпевал «Марсельезу».
Машину он задумал и выдумал.
Люди, и те – ей!
Он по вселенной видимо-невидимо
рабочих расплодил детей.
Он враз и царства и графства сжевал
с коронами их и с орлами.
Встучнел, как библейская корова или вол,
облизывается. Язык – парламент.
С годами ослабла мускулов сталь,
он раздобрел и распух,
такой же с течением времени стал,
как и его гроссбух.
Дворец возвел – не увидишь такого!
Художник – не один! – по стенам поерзал.
Пол ампиристый, потолок рококовый,
стенки – Людовика XIV, Каторза.
Вокруг, с лицом, что равно годится
быть и лицом и ягодицей,
задолицая полиция.
И краске и песне душа глуха,
как корове цветы среди луга.
Этика, эстетика и прочая чепуха –
просто – его женская прислуга.
Его и рай и преисподняя –
распродает старухам
дырки от гвоздей креста господня
и перо хвоста святого духа.
Наконец, и он перерос себя,
за него работает раб.
Лишь наживая, жря и спя,
капитализм разбух и обдряб.
Обдряб и лег у истории на пути
в мир, как в свою кровать.
Его не объехать, не обойти,
единственный выход – взорвать!
Знаю, лирик скривится горько,
критик ринется хлыстиком выстегать:
– А где ж душа?! Да это ж – риторика!
Поэзия где ж? – Одна публицистика!! –
Капитализм – неизящное слово,
куда изящней звучит – «соловей»,
но я возвращусь к нему снова и снова.
Строку агитаторским лозунгом взвей.
Я буду писать и про то и про это,
но нынче не время любовных ляс.
Я всю свою звонкую силу поэта
тебе отдаю, атакующий класс.
Пролетариат – неуклюже и узко
тому, кому коммунизм – западня.
Для нас это слово – могучая музыка,
могущая мертвых сражаться поднять.

Этажи уже заёжились, дрожа,
клич подвалов подымается по этажам!
– Мы прорвемся небесам в распахнутую синь.
Мы пройдем сквозь каменный колодец.
Будет. С этих нар рабочий сын –
пролетариатоводец. –
Им уже земного шара мало.
И рукой, отяжелевшей от колец,
тянется упитанная туша капитала
ухватить чужой горлец.
Идут, железом клацая и лацкая.
– Убивайте! Двум буржуям тесно! –
Каждое село – могила братская,
города́ – завод протезный.
Кончилось – столы накрыли чайные.
Пирогом победа на столе.
– Слушайте могил чревовещание,
кастаньеты костылей!
Снова нас увидите в военной яви.
Эту время не простит вину.
Он расплатится, придет он и объявит
вам и вашинской войне войну! –
Вырастают на земле слезы́ озёра,
слишком непролазны крови топи.
И клонились одиночки фантазеры
над решением немыслимых утопий.
Голову об жизнь разбили филантропы.
Разве путь миллионам – филантропов тропы?
И уже бессилен сам капиталист,
так его машина размахалась, –
строй его несет, как пожелтелый лист,
кризисов и забастовок хаос.
– В чей карман стекаем золотою лавой?
С кем идти и на кого пенять? –
Класс миллионоглавый
напрягает глаз – себя понять.

Время часы капитала крало,
побивая прожекторов яркость.
Время родило брата Карла –
старший ленинский брат Маркс.
Маркс! Встает глазам седин портретных рама.
Как же жизнь его от представлений далека!
Люди видят замурованного в мрамор,
гипсом холодеющего старика.
Но когда революционной тропкой
первый делали рабочие шажок,
о, какой невероятной топкой
сердце Маркс и мысль свою зажег!
Будто сам в заводе каждом стоя стоймя,
будто каждый труд размозоливая лично,
грабящих прибавочную стоимость
за руку поймал с поличным.
Где дрожали тельцем, не вздымая глаз свой
даже до пупа биржевика-дельца,
Маркс повел разить войною классовой
золотого до быка доросшего тельца́.
Нам казалось – в коммунизмовы затоны
только волны случая закинут нас юля́.
Маркс раскрыл истории законы,
пролетариат поставил у руля.
Книги Маркса не набора гранки,
не сухие цифр столбцы –
Маркс рабочего поставил на́ ноги
и повел колоннами стройнее цифр.
Вел и говорил: – сражаясь лягте,
дело – корректура выкладкам ума.
Он придет, придет великий практик,
поведет полями битв, а не бумаг! –
Жерновами дум последнее меля́
и рукой дописывая восковой,
знаю, Марксу виделось видение Кремля
и коммуны флаг над красною Москвой.

Назревали, зрели дни, как дыни,
пролетариат взрослел и вырос из ребят.
Капиталовы отвесные твердыни
валом размывают и дробят.
У каких-нибудь годов на расстоянии
сколько гроз гудит от нарастаний.
Завершается восстанием гнева нарастание,
нарастают революции за вспышками восстаний.
Крут буржуев озверевший норов.
Тьерами растерзанные, воя и стеная,
тени прадедов, парижских коммунаров,
и сейчас вопят парижскою стеною:
– Слушайте, товарищи! Смотрите, братья!
Горе одиночкам – выучьтесь на нас!
Сообща взрывайте! Бейте партией!
Кулаком одним собрав рабочий класс. –
Скажут: «Мы вожди», а сами – шаркунами?
За речами шкуру распознать умей!
Будет вождь такой, что мелочами с нами –
хлеба проще, рельс прямей.
Смесью классов, вер, сословий и наречий
на рублях колес землища двигалась.
Капитал ежом противоречий рос во-всю
и креп, штыками иглясь.
Коммунизма призрак по Европе рыскал,
уходил и вновь маячил в отдаленьи...
По всему поэтому в глуши Симбирска
родился обыкновенный мальчик Ленин.

II

Я знал рабочего. Он был безграмотный.
Не разжевал даже азбуки соль.
Но он слышал, как говорил Ленин,
и он знал – всё.
Я слышал рассказ крестьянина-сибирца.
Отобрали, отстояли винтовками
и раем разделали селеньице.
Они не читали и не слышали Ленина,
но это были ленинцы.
Я видел горы – на них и куст не рос.
Только тучи на скалы упали ничком.
И на сто верст у единственного горца
лохмотья сияли ленинским значком.
Скажут – это о булавках ахи.
Барышни их вкалывают из кокетливых причуд.
не булавка вколота – значком прожгло рубахи
сердце, полное любовью к Ильичу.
Этого не объяснишь
церковными славянскими крюками,
и не бог ему велел – избранник будь!
Шагом человеческим, рабочими руками,
собственною головой прошел он этот путь.

Сверху взгляд на Россию брось –
рассинелась речками, словно
разгулялась тысяча розг,
словно плетью исполосована.
Но синей, чем вода весной,
синяки Руси крепостной.
Ты с боков на Россию глянь –
и куда глаза ни кинь,
упираются небу в склянь
горы, каторги и рудники.
Но и каторг больнее была
у фабричных станков кабала.
Были страны богатые более,
красивее видал и умней.
Но земли с еще большей болью
не довиделось видеть мне.
Да, не каждый удар сотрешь со щеки.
Крик крепчал:
– Подымайтесь за землю и волю вы! –
И берутся бунтовщики-
одиночки за бомбу и за револьвер.
Хорошо в царя вогнать обойму!
Ну, а если только пыль взметнешь у колеса?!
Подготовщиком цареубийства пойман
брат Ульянова, народоволец Александр.
Одного убьешь – другой во весь свой пыл
пытками ушедших переплюнуть тужится.
И Ульянов Александр повешен был
тысячным из шлиссельбуржцев.
И тогда сказал Ильич семнадцатигодовый –
это слово крепче клятв солдатом поднятой руки:
– Брат, мы здесь тебя сменить готовы,
победим, но мы пойдем путем другим! –
Оглядите памятники – видите героев род вы?
Станет Гоголем, а ты венком его величь.
Не такой – чернорабочий, ежедневный подвиг
на плечи себе взвалил Ильич.
Он вместе, учит в кузничной пасти,
как быть, чтоб зарплата взросла пятаком.
Что делать, если дерется мастер.
Как быть, чтоб хозяин поил кипятком,
Но не мелочь целью в конце:
победив, не стой так
над одной сметённой лужею.
Социализм – цель.
Капитализм – враг.
Не веник – винтовка оружие.
Тысячи раз одно и то же
он вбивает в тугой слух,
а назавтра друг в друга вложит
руки понявших двух,
Вчера – четыре, сегодня – четыреста.
Таимся, а завтра в открытую встанем,
и эти четыреста в тысячи вырастут.
Трудящихся мира подымем восстанием.

Мы уже не тише вод, травинок ниже –
гнев у трудящихся густится в туче.
Режет молниями Ильичевых книжек.
Сыпет градом прокламаций и летучек,
Бился об Ленина темный класс,
тёк от него в просветленьи,
и, обданный силой и мыслями масс,
с классом рос Ленин.
И уже превращается в быль
то, в чем юношей Ленин клялся:
– Мы не одиночки, мы – союз борьбы
за освобождение рабочего класса. –
Ленинизм идет все далее и более
вширь учениками Ильичевой выверки.
Кровью вписан героизм подполья
в пыль и в слякоть бесконечной Володимирки.
Нынче нами шар земной заверчен.
Даже мы, в кремлевских креслах если, –
скольким вдруг из-за декретов Нерчинск
кандалами раззвонится в кресле!
Вам опять напомню птичий путь я.
За волчком – трамваев электрическая рысь.
Кто из вас решетчатые прутья
не царапал и не грыз?!
Лоб разбей о камень стенки тесной –
за тобою смыли камеру и замели.
«Служил ты недолго, но честно
на благо родимой земли».
Полюбилась Ленину в какой из ссылок
этой песни траурная сила?
Говорили – мужичок своей пойдет дорогой,
заведет социализм бесхитростен и прост.
Нет, и Русь от труб становится сторогой.
Город дымной бородой оброс.
Не попросят в рай – пожалуйста, войдите –
через труп буржуазии коммунизма шаг.
Ста крестьянским миллионам
пролетариат водитель.
Ленин – пролетариев вожак.
Понаобещает либерал или эсерик прыткий,
сам охочий до рабочих шей, –
Ленин фразочки с него пооборвет до нитки,
чтоб из книг сиял в дворянском нагише.
И нам уже не разговорцы досужие,
что-де свобода, что люди братья, –
мы в марксовом всеоружии
одна на мир большевистская партия.
Америку пересекаешь в экспрессном купе,
идешь Чухломой – тебе
в глаза вонзается теперь РКП
и в скобках маленькое «б».
Теперь на Марсов охотится Пулково,
перебирая небесный ларчик.
Но миру эта строчная буква
в сто крат красней, грандиозней и ярче.
Слова у нас до важного самого
в привычку входят, ветшают, как платье.
Хочу сиять заставить заново
величественнейшее слово «ПАРТИЯ».
Единица! – Кому она нужна?!
Голос единицы тоньше писка.
Кто ее услышит? – Разве жена!
И то если не на базаре, а близко.
Партия – это единый ураган,
из голосов спрессованный тихих и тонких,
от него лопаются укрепления врага,
как в канонаду от пушек перепонки.
Плохо человеку, когда он один.
Горе одному, один не воин –
каждый дюжий ему господин,
и даже слабые, если двое.
А если в партию сгрудились малые –
сдайся, враг, замри и ляг!
Партия – рука миллионопалая,
сжатая в один громящий кулак.
Единица – вздор, единица – ноль,
один – даже если очень важный –
не подымет простое пятивершковое бревно,
тем более дом пятиэтажный.
Партия – это миллионов плечи,
друг к другу прижатые туго.
Партией стройки в небо взмечем,
держа и вздымая друг друга.
Партия – спинной хребет рабочего класса.
Партия – бессмертие нашего дела.
Партия – единственное, что мне не изменит.
Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я.
Мозг класса, дело класса, сила класса,
слава класса – вот что такое партия.
Партия и Ленин – близнецы-братья
кто более матери-истории ценен?
Мы говорим Ленин, подразумеваем – партия,
мы говорим партия, подразумеваем – Ленин.
Еще горой коронованные главы,
и буржуи чернеют как вороны в зиме,
но уже горение рабочей лавы
по кратеру партии рвется из-под земель.
Девятое января. Конец гапонщины.
Падаем, царским свинцом косимы.
Бредня о милости царской прикончена
с бойней Мукденской, с треском Цусимы.
Довольно! Не верим разговорам посторонним!
Сами с оружием встали пресненцы.
Казалось – сейчас покончим с троном,
за ним и буржуево кресло треснется.
Ильич уже здесь. Он изо дня на́ день
проводит с рабочими пятый год.
Он рядом на каждой стоит баррикаде,
ведет всего восстания ход.
Но скоро прошла лукавая вестийка –
«свобода». Бантики люди надели,
царь на балкон выходил с манифестиком.
А после «свободной» медовой недели
речи, банты и пения плавные
пушечный рев покрывает басом:
по крови рабочей пустился в плавание
царев адмирал, каратель Дубасов.
Плюнем в лицо той белой слякоти,
сюсюкающей о зверствах Чека!
Смотрите, как здесь, связавши за́ локти,
рабочих насмерть секли по щекам.

Зверела реакция. Интеллигентчики
ушли от всего и всё изгадили.
Заперлись дома, достали свечки,
ладан курят – богоискатели.
Сам заскулил товарищ Плеханов:
– Ваша вина, запутали, братцы!
Вот и пустили крови лохани!
Нечего зря за оружье браться. –
Ленин в этот скулеж недужный
врезал голос бодрый и зычный:
– Нет, за оружие браться нужно,
только более решительно и энергично.
Новых восстаний вижу день я.
Снова подымется рабочий класс.
Не защита – нападение
стать должно лозунгом масс.
И этот год в кровавой пене
и эти раны в рабочем стане
покажутся школой первой ступени
в грозе и буре грядущих восстаний.
И Ленин снова в своем изгнании
готовит нас перед новой битвой,
Он учит и сам вбирает знание,
он партию вновь собирает разбитую.
Смотри – забастовки вздымают год,
еще – и к восстанию сумеешь сдвинуться ты.
Но вот
из лет подымается страшный четырнадцатый.
Так пишут – солдат-де раскурит трубку,
балакать пойдет о походах древних,
но эту всемирнейшую мясорубку
к какой приравнять к Полтаве, к Плевне?!
Империализм во всем оголении –
живот наружу, с вставными зубами,
и море крови ему по колени –
сжирает страны, вздымая штыками.
Вокруг него его подхалимы –
патриоты – приспособились Вовы –
пишут, руки предавшие вымыв:
– Рабочий, дерись до последней крови! –
Земля – горой железного лома,
а в ней человечья рвань и рваль,
Среди всего сумасшедшего дома
трезвый встал один Циммервальд.
Отсюда Ленин с горсточкой товарищей
встал над миром и поднял над
мысли ярче всякого пожарища,
голос громче всех канонад.
Оттуда – миллионы канонадою в уши,
стотысячесабельной конницы бег,
отсюда, против и сабель и пушек, –
скуластый и лысый один человек.
– Солдаты! Буржуи, предав и продав,
к туркам шлют, за Верден, на Двину.
Довольно! Превратим войну народов
в гражданскую войну!
Довольно разгромов, смертей и ран,
у наций нет никакой вины.
Против буржуазии всех стран
подымем знамя гражданской войны! –
Думалось: сразу пушка-печка
чихнет огнем и сдунет гнилью,
потом поди, ищи человечка,
поди, вспоминай его фамилию.
Глоткой орудий, шипевших и вывших,
друг другу страны орут – на колени!
Додрались, и вот никаких победивших –
один победил товарищ Ленин.
Империализма прорва!
Мы истощили терпенье ангельское.
Ты восставшею Россией прорвана
от Тавриза и до Архангельска.
Империя – это тебе не кура!
Клювастый орел с двухглавою властью.
А мы, как докуренный окурок,
просто сплюнули их династью.
Огромный, покрытый кровавою ржою,
народ, голодный и голоштанный,
к Советам пойдет или будет буржую
таскать, как и встарь, из огня каштаны?
– Народ разорвал оковы царьи,
Россия в буре, Россия в грозе, –
читал Владимир Ильич в Швейцарии,
дрожа, волнуясь над кипой газет.
Но что по газетным узнаешь клочьям?
На аэроплане прорваться б ввысь,
туда, на помощь к восставшим рабочим, –
одно желанье, единая мысль.
Поехал, покорный партийной воле,
в немецком вагоне, немецкая пломба.
О, если бы знал тогда Гогенцоллерн,
что Ленин и в их монархию бомба!
Питерцы всё еще всем на радость
лобзались, скакали детишками малыми,
но в красной ленточке, слегка припарадясь,
Невский уже кишел генералами.
За шагом шаг – и дойдут до точки,
дойдут и до полицейского свиста.
Уже начинают казать ноготочки
буржуи из лапок своих пушистых.
Сначала мелочь – вроде мальков.
Потом повзрослее – от шпротов до килечек.
Потом Дарданельский, в девичестве Милюков,
за ним с коронацией прет Михаильчик,
Премьер не власть – вышивание гладью!
Это тебе не грубый нарком.
Прямо девушка – иди и гладь ее!
Истерики закатывает, поет тенорком.
Еще не попало нам и росинки
от этих самых февральских свобод,
а у оборонцев – уже хворостинки –
«марш, марш на фронт, рабочий народ».
И в довершение пейзажа славненького,
нас предававшие и до и потом,
вокруг сторожами эсеры да Савинковы,
меньшевики – ученым котом.
И в город, уже заплывающий салом,
вдруг оттуда, из-за Невы,
с Финляндского вокзала
по Выборгской загрохотал броневик.
И снова ветер свежий, крепкий
валы революции поднял в пене.
Литейный залили блузы и кепки.
«Ленин с нами! Да здравствует Ленин!»
– Товарищи! – и над головами первых сотен
вперед ведущую руку выставил. –
– Сбросим эсдечества обветшавшие лохмотья.
Долой власть соглашателей и капиталистов!
Мы – голос воли низа,
рабочего низа всего света,
да здравствует партия, строящая коммунизм,
да здравствует восстание за власть Советов! –
Впервые перед толпой обалделой
здесь же, перед тобою, близ,
встало, как простое делаемое дело,
недосягаемое слово – «социализм».
Здесь же, из-за заводов гудящих,
сияя горизонтом во весь свод,
встала завтрашняя коммуна трудящихся –
без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ.
На толщь окрутивших соглашательских веревок
слова Ильича ударами топора.
И речь прерывало обвалами рева:
«Правильно, Ленин! Верно! Пора!»
Дом Кшесинской, за дрыгоножество
одаренный, нынче – рабочая блузница.
Сюда течет фабричное множество,
здесь закаляется в ленинской кузнице.
«Ешь ананасы, рябчиков жуй,
день твой последний приходит, буржуй».
Уж лезет к сидящим в хозяйском стуле –
как живете да что жуете?
Примериваясь, в июле
за горло потрогали и за животик.
Буржуевы зубья ощерились разом.
– Раб взбунтовался! Плетями, да в кровь его!
И ручку Керенского водят приказом –
на мушку Ленина! В Кресты Зиновьева!
И партия снова ушла в подполье.
Ильич на Разливе, Ильич в Финляндии.
Но ни чердак, ни шалаш, ни поле
вождя не дадут озверелой банде их.
Ленина не видно, но он близ.
По тому, работа движется как,
видна направляющая ленинская мысль,
видна ведущая ленинская рука.
Словам Ильичевым – лучшая почва:
падают, сейчас же дело растя,
и рядом уже с плечом рабочего –
плечи миллионов крестьян.
И когда осталось на баррикады выйти,
день наметив в ряду недель,
Ленин сам явился в Питер:
– Товарищи, довольно тянуть канитель!
Гнет капитала, голод-уродина,
войн бандитизм, интервенция ворья –
будет! – покажутся белее родинок
на теле бабушки, древней истории. –
И оттуда, на дни оглядываясь эти,
голову Ленина взвидишь сперва.
Это от рабства десяти тысячелетий
к векам коммуны сияющий перевал.
Пройдут года сегодняшних тягот,
летом коммуны согреет лета́,
и счастье сластью огромных ягод
дозреет на красных октябрьских цветах.
И тогда у читающих ленинские веления,
пожелтевших декретов перебирая листки,
выступят слезы, выведенные из употребления,
и кровь волнением ударит в виски.
Когда я итожу то, что прожил,
и роюсь в днях – ярчайший где –
вспоминаю одно и то же –
двадцать пятое, первый день.
Штыками тычется чирканье молний,
матросы в бомбы играют, как в мячики.
От гуда дрожит взбудораженный Смольный.
В патронных лентах внизу пулеметчики.
– Вас вызывает товарищ Сталин.
Направо третья, он там. –
– Товарищи, не останавливаться! Чего стали?
В броневики и на почтамт! –
– По приказу товарища Троцкого! –
– Есть! – повернулся и скрылся скоро,
и только на ленте у флотского
под лампой блеснуло – «Аврора».
Кто мчит с приказом, кто в куче споря
кто щелкал затвором на левом колене.
Сюда с того конца коридорища
бочком пошел незаметный Ленин.
Уже Ильичем поведенные в битвы,
еще не зная его по портретам,
толкались, орали, острее бритвы
солдаты друг друга крыли при этом.
И в этой желанной железной буре
Ильич, как будто даже заспанный,
шагал, становился и глаз, сощуря,
вонзал, заложивши руки за́ спину.
В какого-то парня в обмотках, лохматого,
уставил без промаха бьющий глаз,
как будто сердце с-под слов выматывал,
как будто душу тащил из-под фраз.
И знал я, что всё раскрыто и понято
и этим глазом наверное выловится –
и крик крестьянский, и вопли фронта,
и воля нобельца, и воля путиловца.
Он в черепе сотней губерний ворочал,
людей носил до миллиардов полутора,
Он взвешивал мир в течение ночи,
а утром:
– Всем! Всем! Всем это –
фронтам, кровью пьяным,
рабам всякого рода,
в рабство богатым отданным.
Власть Советам!
Земля крестьянам!
Мир народам!
Хлеб голодным!
Буржуи прочли – погодите, выловим. –
животики пятят доводом веским –
ужо им покажут Духонин с Корниловым,
покажут ужо им Гучков с Керенским.

Но фронт без боя слова эти взяли –
деревня и город декретами залит,
и даже безграмотным сердце прожег.
Мы знаем, не нам, а им показали,
какое такое бывает «ужо».
Переходило от близких к ближним,
от ближних дальним взрывало сердца:
«Мир хижинам,
война, война, война дворцам!»
Дрались в любом заводе и цехе,
горохом из городов вытряхали, а сзади
шаганье октябрьское метило вехи
пылающих дворянских усадеб.
Земля – подстилка под ихними порками,
и вдруг ее, как хлебища в узел,
со всеми ручьями ее и пригорками
крестьянин взял и зажал, закорузел.
В очках манжетщики, злобой похаркав,
ползли туда, где царство да графство.
Дорожка скатертью! Мы и кухарку
каждую выучим управлять государством!
Мы жили пока производством ротаций.
С окопов летело в немецкие уши:
– Пора кончать! Выходите брататься! –
И фронт расползался в улитки теплушек.
Такую ли течь загородите горстью?
Казалось – наша лодчонка кренится –
Вильгельмов сапог, Николаева шпористей,
сотрет Советской страны границы.
Пошли эсеры в плащах распашонкой,
ловили бегущих в свое словоблудьище,
тащили по-рыцарски глупой шпажонкой
красиво сразить броневые чудища!
Ильич петушившимся крикнул: – Ни с места!
Пусть партия взвалит и это бремя.
Возьмем передышку похабного Бреста.
Потеря – пространство, выигрыш – время. –
Чтоб не передохнуть нам в передышку,
чтоб знал – запомнят удары мои,
себя не муштровкой – сознанием вышколи,
стройся рядами Красной Армии.
Историки с гидрой плакаты выдерут
– чи эта гидра была, чи нет? –
а мы знавали вот эту гидру
в ее натуральной величине.
«Мы смело в бой пойдем
за власть Советов
и как один умрем
в борьбе за это!»
Деникин идет. Деникина выкинут,
обрушенный пушкой подымут очаг.
Тут Врангель вам – на смену Деникину.
Барона уронят – уже Колчак.
Мы жрали кору, ночевка – болотце,
но шли миллионами красных звезд,
и в каждом – Ильич, и о каждом заботится
на фронте в одиннадцать тысяч верст.
Одиннадцать тысяч верст окружность,
а сколько вдоль да поперек!
Ведь каждый дом атаковывать нужно,
каждый врага в подворотнях берег.
Эсер с монархистом шпионят бессонно –
где жалят змеей, где рубят с плеча.
Ты знаешь путь на завод Михельсона?
Найдешь по крови из ран Ильича.
Эсеры целят не очень верно –
другим концом да себя же в бровь.
Но бомб страшнее и пуль револьверных
осада голода, осада тифов.
Смотрите – кружат над крошками мушки,
сытней им, чем нам в осьмнадцатом году, –
простаивали из-за осьмушки
сутки в улице на холоду.
Хотите сажайте, хотите травите –
завод за картошку – кому он не жалок!
И десятикорпусный судостроитель
пыхтел и визжал из-за зажигалок.
А у кулаков и масло и пышки.
Расчет кулаков простой и верненький –
запрячь хлеба́ да зарой в кубышки
николаевки да керенки.
Мы знаем – голод сметает начисто,
тут нужен зажим, а не ласковость воска,
и Ленин встает сражаться с кулачеством
и продотрядами и продразверсткой.
Разве в этакое время слово «демократ»
набредет какой головке дурьей?!
Если бить, так чтоб под ним панель была мокра:
ключ побед – в железной диктатуре.

Мы победили, но мы в пробоинах:
машина стала, обшивка – лохмотья.
Валы обломков! Лохмотьев обойных!
Идите залейте! Возьмите и смойте!
Где порт? Маяки поломались в порту,
кренимся, мачтами волны крестя!
Нас опрокинет – на правом борту
в сто миллионов груз крестьян.
В восторге враги заливаются воя,
но так лишь Ильич умел и мог –
он вдруг повернул колесо рулевое
сразу на двадцать румбов вбок.
И сразу тишь, дивящая даже;
крестьяне подвозят к пристани хлеб.
Обычные вывески – купля – – продажа –
– нэп.
Прищурился Ленин: – Чинитесь пока чего,
аршину учись, не научишься – плох. –
Команду усталую берег покачивал.
Мы к буре привыкли, что за подвох?
Залив Ильичем указан глубокий
и точка смычки-причала найдена,
и плавно в мир, строительству в доки,
вошла Советских республик громадина.
И Ленин сам где железо, где дерево
носил чинить пробитое место.
Стальными листами вздымал и примеривал
кооперативы, лавки и тресты.
И снова становится Ленин штурман,
огни по бортам, впереди и сзади.
Теперь от абордажей и штурма
мы перейдем к трудовой осаде.
Мы отошли, рассчитавши точно.
Кто разложился – на берег за ворот.
Теперь вперед! Отступленье окончено.
РКП, команду на борт!
Коммуна – столетия, что десять лет для ней?
Вперед – и в прошлом скроется нэпчик.
Мы двинемся во сто раз медленней,
зато в миллион прочней и крепче.
Вот этой мелкобуржуазной стихии
еще колышется мертвая зыбь,
но тихие тучи молнией выев,
уже – нарастанье всемирной грозы.
Враг сменяет врага поределого,
но будет – над миром зажжем небеса
– но это уже полезней проделывать,
чем об этом писать. –
Теперь, если пьете и если едите,
на общий завод ли идем с обеда,
мы знаем – пролетариат – победитель,
и Ленин – организатор победы.
От Коминтерна до звонких копеек,
серпом и молотом в новой меди,
одна неписаная эпопея –
шагов Ильича от победы к победе.
Революции – тяжелые вещи,
один не подымешь – согнется нога.
Но Ленин меж равными был первейший
по силе воли, ума рычагам.
Подымаются страны одна за одной –
рука Ильича указывала верно:
народы – черный, белый и цветной –
становятся под знамя Коминтерна.
Столпов империализма непреклонные колонны –
буржуи пяти частей света,
вежливо приподымая цилиндры и короны,
кланяются Ильичевой республике советов.
Нам не страшно усилие ничье,
мчим вперед паровозом труда...
и вдруг стопудовая весть с Ильичем
удар.

III

Если бы выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы в музее торчали ротозеи.
Еще бы – такое не увидишь и в века!
Пятиконечные звезды
выжигали на наших спинах
панские воеводы.
Живьем, по голову в землю,
закапывали нас банды Мамонтова.
В паровозных топках сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! – ревели, но из
горящих глоток лишь три слова:
– Да здравствует коммунизм! –

Кресло за креслом, ряд в ряд
эта сталь, железо это
вваливалось двадцать второго января
в пятиэтажное здание Съезда советов.
Усаживались, кидались усмешкою,
решали походя мелочь дел.
Пора открывать! Чего они мешкают?
Чего президиум, как вырубленный, поредел?
Отчего глаза краснее ложи?
Что с Калининым? Держится еле.
Несчастье? Какое? Быть не может!
А если с ним? Нет! Неужели?
Потолок на нас пошел снижаться вороном.
Опустили головы – еще нагни!
Задрожали вдруг и стали черными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся колокольчика ненужный щелк.
Превозмог себя и встал Калинин.
Слёзы не сжуешь с усов и щек.
Выдали. Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались, голову мнут.
Кровь в виски, клокочет в вене:
– Вчера в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! –

Этот год видал, чего не взвидят сто.
День векам войдет в тоскливое преданье.
Ужас из железа выжал стон.
По большевикам прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
Самих себя же выволакивали волоком.
Разузнать – когда и как? Чего таят!
В улицы и в переулки катафалком
плыл Большой театр.
Радость ползет улиткой.
У горя бешеный бег.
Ни солнца, ни льдины слитка –
всё сквозь газетное ситко
черный засеял снег.
На рабочего у станка
весть набросилась. Пулей в уме.
И как будто слезы́ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко, видавший виды,
смерти в глаз смотревший не раз,
отвернулся от баб, но выдала
кулаком растертая грязь.
Были люди – кремень, и эти
прикусились, губу уродуя.
Стариками рассерьезничались дети,
и, как дети, плакали седобородые.
Ветер всей земле бессонницею выл,
и никак восставшей не додумать до конца,
что вот гроб в морозной комнатеночке Москвы
революции и сына и отца.
Конец, конец, конец. Кого
уверять! Стекло – и видите под...
Это его несут с Павелецкого
по городу, взятому им у господ.
Улица, будто рана сквозная –
так болит и стонет так.
Здесь каждый камень Ленина знает
по топоту первых октябрьских атак.
Здесь всё, что каждое знамя вышило,
задумано им и велено им.
Здесь каждая башня Ленина слышала,
за ним пошла бы в огонь и в дым.
Здесь Ленина знает каждый рабочий,
сердца́ ему ветками елок стели.
Он в битву вел, победу пророчил,
и вот пролетарий – всего властелин.
Здесь каждый крестьянин Ленина имя
в сердце вписал любовней, чем в святцы.
Он земли велел назвать своими,
что дедам в гробах, засеченным, снятся.
И коммунары с-под площади Красной,
казалось, шепчут: – Любимый и милый!
Живи, и не надо судьбы прекрасней –
сто раз сразимся и ляжем в могилы! –
Сейчас прозвучали б слова чудотворца,
чтоб нам умереть и его разбудят, –
плотина улиц враспашку растворится,
и с песней на́ смерть ринутся люди.
Но нету чудес, и мечтать о них нечего.
Есть Ленин, гроб и согнутые плечи.
Он был человек до конца человечьего –
неси и казнись тоской человечьей.
Вовек такого бесценного груза
еще не несли океаны наши,
как гроб этот красный, к Дому союзов
плывущий на спинах рыданий и маршей.
Еще в караул вставала в почетный
суровая гвардия ленинской выправки,
а люди уже прожидают, впечатаны
во всю длину и Тверской и Димитровки.
В семнадцатом было – в очередь дочери
за хлебом не вышлешь – завтра съем!
Но в эту холодную, страшную очередь
с детьми и с больными встали все.
Деревни строились с городом рядом.
То мужеством горе, то детскими вызвенит.
Земля труда проходила парадом –
живым итогом ленинской жизни.
Желтое солнце, косое и лаковое,
взойдет, лучами к подножью кидается.
Как будто забитые, надежду оплакивая,
склоняясь в горе, проходят китайцы.
Вплывали ночи на спинах дней,
часы меняя, путая даты.
Как будто не ночь и не звезды на ней,
а плачут над Лениным негры из Штатов.
Мороз небывалый жарил подошвы.
А люди днюют давкою тесной.
Даже от холода бить в ладоши
никто не решается – нельзя, неуместно.
Мороз хватает и тащит, как будто
пытает, насколько в любви закаленные.
Врывается в толпы. В давку запутан,
вступает вместе с толпой за колонны.
Ступени растут, разрастаются в риф.
но вот затихает дыханье и пенье,
и страшно ступить – под ногою обрыв –
бездонный обрыв в четыре ступени.
Обрыв от рабства в сто поколений,
где знают лишь золота звонкий резон.
Обрыв и край – это гроб и Ленин,
а дальше – коммуна во весь горизонт.
Что увидишь?! Только лоб его́ лишь,
и Надежда Константиновна в тумане за...
Может быть, в глаза без слез увидеть можно больше.
Не в такие я смотрел глаза.
Знамен плывущих склоняется шелк
последней почестью отданной:
«Прощай же, товарищ, ты честно прошел
свой доблестный путь, благородный».
Страх. Закрой глаза и не гляди –
как будто идешь по проволоке провода.
Как будто минуту один на один
остался с огромной единственной правдой.
Я счастлив. Звенящего марша вода
относит тело мое невесомое.
Я знаю – отныне и навсегда
во мне минута эта вот самая.
Я счастлив, что я этой силы частица,
что общие даже слезы из глаз.
Сильнее и чище нельзя причаститься
великому чувству по имени – класс!
Знамённые снова склоняются крылья,
чтоб завтра опять подняться в бои́ –
«Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои».
Только б не упасть, к плечу плечо,
флаги вычернив и веками алея,
на последнее прощанье с Ильичем
шли и медлили у мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи. Говорят – и ладно.
Горе вот, что срок минуты мал –
разве весь охватишь ненаглядный!
Пройдут и наверх смотрят с опаской,
на черный, посыпанный снегом кружок.
Как бешено скачут стрелки на Спасской.
В минуту – к последней четверке прыжок.
Замрите минуту от этой вести!
Остановись, движенье и жизнь!
Поднявшие молот, стыньте на месте.
Земля, замри, ложись и лежи!
Безмолвие. Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки, а может, из тыщи.
И эта пальба казалась не громче,
чем мелочь, в кармане бренчащая – в нищем.
До боли раскрыв убогое зрение,
почти заморожен, стою не дыша.
Встает предо мной у знамён в озарении
тёмный земной неподвижный шар.
Над миром гроб, неподвижен и нем.
У гроба мы, людей представители,
чтоб бурей восстаний, дел и поэм
размножить то, что сегодня видели.
Но вот издалёка, оттуда, из алого
в мороз, в караул умолкнувший наш,
чей-то голос – как будто Муралова – «Шагом марш».
Этого приказа и не нужно даже –
реже, ровнее, тверже дыша,
с трудом отрывая тело-тяжесть,
с площади вниз вбиваем шаг.
Каждое знамя твердыми руками
вновь над головою взвито ввысь.
Топота потоп, сила кругами,
ширясь, расходится миру в мысль.
Общая мысль воедино созвеньена
рабочих, крестьян и солдат-рубак:
– Трудно будет республике без Ленина.
Надо заменить его – кем? И как?
Довольно валяться на перине, клоповой!
Товарищ секретарь! На́ тебе – вот –
просим приписать к ячейке еркаповой
сразу, коллективно, весь завод... –
Смотрят буржуи, глазки раскоряча,
дрожат от топота крепких ног.
Четыреста тысяч от станка горячих –
Ленину первый партийный венок.
– Товарищ секретарь, бери ручку...
Говорят – заменим... Надо, мол...
Я уже стар – берите внучика,
не отстает – подай комсомол. –
Подшефный флот, подымай якоря,
в море пора подводным кротам.
«По морям, по морям,
нынче здесь, завтра там».
Выше, солнце! Будешь свидетель –
скорей разглаживай траур утра.
В ногу взрослым вступают дети –
тра́-та-та-та́-та та́-та-та-та́.
«Раз, два, три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки».
Напрасно кулак Европы задран.
Кроем их грохотом. Назад! Не сметь!
Стала величайшим коммунистом-организатором
даже сама Ильичева смерть.
Уже над трубами чудовищной рощи,
руки миллионов сложив в древко,
красным знаменем Красная площадь
вверх вздымается страшным рывком.
С этого знамени, с каждой складки
снова живой взывает Ленин:
– Пролетарии, стройтесь к последней схватке!
Рабы, разгибайте спины и колени!
Армия пролетариев встань стройна!
Да здравствует революция, радостная и скорая!
Это – единственная великая война
из всех, какие знала история.