Было: социализм – восторженное слово!
С флагом, с песней становились слева,
и сама на головы спускалась слава.
Сквозь огонь прошли, сквозь пушечные дула.
Вместо гор восторга – горе дола.
Стало: коммунизм – обычнейшее дело.
Нынче словом не пофанфароните –
шею крючь да спину гни.
На вершочном незаметном фронте
завоевываются дни.
Я о тех, кто не слыхал про греков в драках,
кто не читал про Муциев Сцевол,
кто не знает, чем замечательны Гракхи, –
кто просто работает – грядущего вол.

Было.

Мы митинговали. Словопадов струи,
пузыри идеи – мир сразить во сколько.
А на деле – обломались ручки у кастрюли,
бреемся стеклом-осколком.
А на деле – у подметок дырки, –
без гвоздя слюной клеить – впустую!
Дырку не посадите в Бутырки,
а однако дырки протестуют.
«Кто был ничем, тот станет всем!»
Станет. А на деле –
как феллахи – неизвестно чем распахиваем земь.
Шторы пиджаками на́ плечи надели.
Жабой сжало грудь блокады иго.
Изнутри разрух стоградусовый жар.
Машиньё сдыхало, рычажком подрыгав.
В склепах-фабриках железо жрала ржа.
Непроезженные выли степи,
и Урал орал непроходимолесый.
Без железа коммунизм не стерпим.
Где железо? Рельсы где? Давайте рельсы!
Дым не выдоит трубищ фабричных вымя.
Отповедь гудковая крута:
«Зря чего ворочать маховыми?
Где железо, отвечайте! Где руда?»
Электризовало массы волю.
Массы мозг изобретательством мотало.
Тело масс слоняло по горе, по полю
голодом и жаждою металла.
Крик, вгоняющий в дрожание и в ёжь,
уши земляные резал:
«Даешь
железо!»
Возникал и глох призыв повторный –
только шепот шел профессоров-служак:
де под Курском стрелки лезут в стороны,
как Чужак.
Мне фабрика слов в управленье дана.
Я не геолог,
но я утверждаю, что до нас
было под Курском голо.
Обыкновеннейшие почва и подпочва.
Шар земной, а в нем – вода и всяческий пустяк.
Только лавы изредка сверлили ночь его.
Времена спустя
на восстанье наше, на желанье, на призыв
двинулись земли низы.
От времен, когда лавины рыже разжижели –
затухавших газов перегар, –
от времен, когда вода входила еле
в первые базальтовые берега, –
от времен, когда прабабки носорожьи,
щерьи прапрадеды и крокодильи,
ни на что воображаемое не похожие,
льдами-броненосцами катили, –
от времен, которые слоили папоротник,
углем каменным застыв,
о которых рапорта не дал и первый таборник, –
залегли железные пласты.
Будущих времен машинный гул
в каменном мешке лежит – и ни гу-гу.
Даешь! До мешков, до запрятанных в сонные,
до сердца земного лозунг долез.
Даешь! Грозою боль потрясенные,
трещат казематы над жилой желез.
Свернув горы́ навалившийся груз,
ступни пустынь, наступивших на жилы,
железо бежало в извилины русл,
железо текло в океанские илы.
Бороло каких-то течений сливания,
какие-то горы брало в разбеге,
под Крымом ползло, разогнав с Пенсильвании,
на Мурман взбиралось, сорвавшись с Норвегии.
Бежало от немцев, боялось французов,
глаза косивших на лакомый кус,
пока доплелось, задыхаясь от груза,
запряталось в сердце России под Курск.
Голоса подземные выкачивала ветра помпа.
Слушай, человек, рулетка, компас:
не для мопсов-гаубиц – для мира
разыщи, узнай, найди и вырой!
Отойди еще на пяди малые, –
отойди и голову нагни.
Глаз искателей тянуло аномалией,
стрелки компасов крутил магнит.

Есть.

Вы, оравшие: «В лоск залускали,
рассорил Россию подсолнух!» –
посмотрите в работе мускулы
полуголых, голодных, сонных.
В пустырях ветров и снега бред,
под ногою грязь и лужи вместе,
непроходимые, как Альфред
из «Известий».
Прославлял романтик Дон-Кихота, –
с ветром воевал и с духами иными.
Просто мельников хвалить кому охота –
с настоящей борются, не с ветряными.
Слушайте, пролетарские дочки:
пришедший в землю врыться,
в чертежах размечавший точки,
он – сегодняшний рыцарь!
Он так же мечтает, он так же любит.
Руда залегла, томясь.
Красавцем в кудрявом дымном клубе –
за ней сквозь камень масс!
Стальной бурав о землю ломался.
Сиди, оттачивай, правь –
и снова земли атакуется масса,
и снова иззубрен бурав.
И снова – ухнем! И снова – ура! –
в расселинах каменных масс.
Стальной сменял алмазный бурав,
и снова ломался алмаз.
и когда казалось – правь надеждам тризну,
из-под Курска прямо в нас
настоящею земной любовью брызнул
будущего приоткрытый глаз.
Пусть разводят скептики унынье сычье:
нынче, мол, не взять и далеко лежит.
Если б коммунизму жить осталось только нынче,
мы вообще бы перестали жить.

Будет.

Лучше всяких «Лефов» насмерть ранив
русского ленивый вкус,
музыкой в мильон подъемных кранов
цокает, защелкивает Курск.
И не тщась взлететь на буровые вышки,
в иллюстрацию зоологовых слов,
приготовишкам соловьишки
демонстрируют свое унылейшее ремесло.
Где бульвар вздыхал весною томной,
не таких любовей лития, –
огнегубые вздыхают топкой домны,
рассыпаясь звездами литья.
Речка, где и уткам было узко,
где и по колено не было ногам бы,
шла плотвою флотов речка Тускарь:
курс на Курск – и эСэСэСэРский Гамбург.
Всякого Нью-Йорка ньюйоркистей,
раздинамливая электрический раскат,
маяки просверливающей зоркости
в девяти морях слепят глаза эскадр.
И при каждой топке, каждом кране,
наступивши молниям на хвост,
выверенные куряне
направляли весь с цепей сорвавшийся хаос.
Четкие, как выстрел,
у машин эльвисты.
В небесах, где месяц, раб писателин,
искры труб черпал совком,
с башенных волчков – куда тут Татлин! –
отдавал сиренами приказ завком.
«Слушай! д2! 3и!
Пятый ряд тяжелой индустрии!
7ф! Доки лодок и шестая верфь!»
Заревет сирена и замрет тонка,
и опять засвистывает электричество и пар.
«Слушай! 19-й ангар!»
Раззевают слуховые окна крыши-норы.
Сразу в сто товарно-пассажирских линий
отправляются с иголочки планёры,
рассияв по солнцу алюминий.
Раззевают главный вход заводы.
Лентами авто и паровозы – в главный.
С верфей с верстовых соскальзывают в воды
корабли надводных и подводных плаваний.
И уже по тундрам, обгоняя ветер резкий,
параллельными путями на пари
два локомотива – скорый и курьерский –
в свитрах, в кепках запускают лопари.
В деревнях, с аэропланов озирая тыщеполье,
стадом в 1000 – не много и не мало –
пастушонок лет семи, не более,
управляет световым сигналом.
Что перо? – гусиные обноски! –
только зря бумагу рвут, –
сто статей напишет обо мне Сосновский,
каждый день меняя «Ундервуд».
Я считаю, обходя бульварные аллеи,
скольких наследили юбилеи?
Пушкин, Достоевский, Гоголь,
Алексей Толстой в бороде у Льва.
Не завидую – у нас бульваров много,
каждому найдется бульвар.
Может, будет Лазарев у липы в лепете.
Обозначат в бронзе чином чин.
Ну, а остальные? Как их слепите?
Тысяч тридцать курских женщин и мужчин.
Вам не скрестишь ручки, не напялишь тогу,
не поставишь нянькам на затор...
Ну и слава богу!
Но зато –
на бороды дымов, на тело гулов
не покусится никакой Меркулов.
Трем Андреевым, всему академическому скопу,
копошащемуся у писателей в усах,
никогда не вылепить ваш красный корпус,
заводские корпуса.
Вас не будут звать: «Железо бросьте,
выверните на спину глаза,
возвращайтесь вспять к слоновой кости,
к мамонту, к Островскому назад».
В ваш столетний юбилей
не прольют Сакулины речей елей.
Ты работал, ты уснул и спи –
только город ты, а не Шекспир.
Собинов, перезвените званьем Южина.
Лезьте корпусом из монографий и садов.
Курскам ваших мраморов не нужно.
Но зато –
на бегущий памятник курьерский рукотворный
не присядут гадить вороны.
Вас у опер и у оперетт в антракте,
в юбилее не расхвалит языкастый лектор.
Речь об вас разгромыхает трактор –
самый убедительный электролектор.
Гиз не тиснет монографии о вас.
Но зато – растает дыма клуб,
и опять фамилий ваших вязь
вписывают миллионы труб.
Двери в славу – двери узкие,
но как бы ни были они узки́,
навсегда войдете вы, кто в Курске
добывал железные куски.