Красивые шпили домов-рапир
видишь, в авто несясь.
Прекрасны в Париже пале ампир,
прекрасны пале ренесанс.
Здесь чтут красоту, бульвары метя,
искусству почет здоров –
сияют векам на дворцовых медях
фамилии архитекторов.
Собакой на Сене чернеют дворцы
на желтизне на осенней,
а этих самых дворцов творцы
сейчас синеют в Венсене.
Здесь не плачут и не говорят,
надвинута кепка на бровь.
На глине в очередь к богу в ряд
тридцать рабочих гробов.
Громок парижских событий содом,
но это – из нестоящих:
хозяевам наспех строили дом,
и дом обвалился на строящих.
По балкам будто растерли томат.
Каменные встали над я́миною –
каменное небо, каменные дома
и горе, огромное и каменное.
Закат кончается. Час поздноват.
Вечер скрыл искалеченности.
Трудно любимых опознавать
в человечьем рагу из конечностей.
Дети, чего испугались крови?!
Отмойте папе от крови щеку!
Строить легочь небесных кровель
папе – небесному кровельщику.
О папе скорбь глупа и пуста,
он – ангел французский, а впрочем,
ему и на небе прикажут стать
божьим чернорабочим.
Сестра, чего склонилась, дрожа, –
обвисли руки-плети?!
Смотри, как прекрасен главный ажан
в паре солнц-эполетин.
Уймись, жена, угомонись,
слезы утри у щек на коре...
Смотри, пришел премьер-министр
мусье Пуанкаре.
Богатые, важные с ним господа,
на портфелях корон отпечатки.
Мусье министр поможет, подаст...
пухлую ручку в перчатке.
Ажаны, косясь, оплывают гроба
по краю горя мокрого.
Их дело одно – «пасэ а табак»,
то есть – «бей до́ крови».
Слышите: крики и песни клочки
домчались на спинах ветров...
Это ажаны в нос и в очки
наших бьют у метро.
Пусть глупые хвалят свой насест –
претит похвальба отеческая.
Я славлю тебя, «репюблик франсэз»,
свободная и демократическая,
Свободно, братья, свободно, отцы,
ждите здесь вознесения,
чтоб новым Людовикам пале и дворцы
легли собакой на Сене.
Чтоб город верхами до бога дорос,
чтоб видеть, в авто несясь,
как чудны пале Луи Каторз,
ампир и ренесанс.

Во внутренности не вмешиваюсь, гостя,
лишь думаю, куря папироску:
мусье Париж, на скольких костях
твоя покоится роскошь?