Россия – всё: и коммуна, и волки,
и давка столиц, и пустырьная ширь,
стоводная удаль безудержной Волги,
обдорская темь и сиянье Кашир.

Лед за пристанью за ближней,
оковала Волга рот,
это красный, это Нижний,
это зимний Новгород.
По первой реке в российском сторечьи
скользим... цепенеем... зацапаны ветром...
А за волжским доисторичьем
кресты да тресты, да разные «центро».
Сумятица торга кипит и клокочет,
клочки разговоров и дымные клочья,
а к ночи
не бросится говор, не скрипнут полозья,
столетняя зелень зигзагов Кремля,
да под луной, разметавшей волосья,
замерзающая земля.
Огромная площадь; прорезав вкривь ее,
неслышную поступь дикарских лап
сквозь северную Скифию
я направляю в местный ВАПП.

За версты, за сотни, за тыщи, за массу
за это время заедешь, мчась,
а мы ползли и ползли к Арзамасу
со скоростью верст четырнадцать в час.
Напротив сели два мужичины:
красные бороды, серые рожи.
Презрительно буркнул торговый мужчина:
– Сережи! –
Один из Сережей полез в карман,
достал пироги, запахнул одежду
и всю дорогу жевал корма,
ленивые фразы цедя промежду.
– Конешно... и к Петрову?... и в Покров...
за то и за это пожалте про́цент...
а толку нет... не дорога, а кровь...
с телегой тони, как ведро в колодце...
На што мой конь – крепыш, аж и он
сломал по яме ногу... Раз ты
правительство, ты и должон
чинить на всех дорогах мосты. –
Тогда на него второй из Сереж
прищурил глаз, в морщины оправленный.
– Налог-то ругашь, а пирог-то жрешь... –
И первый Сережа ответил: – Правильно!
Получше двадцатого, что толковать,
не голодаем, едим пироги.
Мука, дай бог... хороша такова...
Но што насчет лошажьей ноги...
взыскали процент, а мост не проложать... –
Баючит езда дребезжаньем звонким.
Сквозь дрему все время про мост и про лошадь
до станции с названьем «Зимёнки».

На каждом доме советский вензель
зовет, сияет, режет глаза.
А под вензелями в старенькой Пензе
старушьим шепотом дышит базар.
Перед нэпачкой баба седа
отторговывает копеек тридцать.
– Купите платочек! У нас завсегда
заказывала сама царица... –

Морозным днем отмелькала Самара,
за ней начались азиаты.
Верблюдина сено провозит, замаран,
в упряжку лошажью взятый.

Университет – горделивость Казани,
и стены его и доныне
хранят любовнейшее воспоминание
о великом своем гражданине.
Далёко за годы мысль катя,
за лекции университета,
он думал про битвы и красный Октябрь,
идя по лестнице этой.
Смотрю в затихший и замерший зал:
здесь каждые десять на́ сто
его повадкой щурят глаза
и так же, как он, скуласты.
И смерти коснуться его не посметь,
стоит у грядущего в смете!
Внимают юноши строфам про смерть,
а сердцем слышат: бессмертье.

Вчерашний день убог и низмен,
старья премного осталось,
но сердце класса горит в коммунизме,
и класса грудь не разбить о старость.