Вокзал оцепенел, онемевает док.
Посты полиции, заводчикам в угоду.
От каждой буквы замиранья холодок,
как в первый день семнадцатого года.
Радио стальные шеи своротили.
Слушают. Слушают, что из-за Ламанша.
Сломят? Сдадут? Предадут? Или
красным флагом нам замашут?
Слышу. Слышу грузовозов храп...
Лязг оружия... Цоканье шпор...
Это в док идут штрейкбрехера.
Море, им в морду выплесни шторм!
Слышу, шлепает дворцовая челядь.
К Болдуину, не вяжущему лык,
сэр Макдональд пошел церетелить.
Молния, прибей соглашательский язык!
Слышу – плач промелькнул мельком.
Нечего есть. И нечего хлебать.
Туман, к забастовщикам теки молоком!
Камни, обратитесь в румяные хлеба!
Радио стало. Забастовала высь.
Пусто, – ни слова, – тишь да гладь.
Земля, не гони! Земля, – остановись!
Дай удержаться, дай устоять.
Чтоб выйти вам из соглашательской опеки,
чтоб вам гореть, а не мерцать –
вам наш привет и наши копейки,
наши руки и наши сердца.
Нам чужды политиков шарады, –
большевикам не надо аллегорий.
Ваша радость – наша радость,
боль – это наша боль и горе.
Мне бы сейчас да птичью должность.
Я бы в Лондон. Целые пять,
пять миллионов – простите за восторженность! –
взял бы, обнял и стал целовать.