Если Гавану окинуть мигом –
рай-страна, страна что надо.
Под пальмой на ножке стоят фламинго.
Цветет коларио по всей Ведадо.

В Гаване все разграничено четко:
у белых доллары, у черных – нет.
Поэтому Вилли стоит со щеткой
у «Энри Клей энд Бок, лимитед».

Много за жизнь повымел Вилли –
одних пылинок целый лес, –
поэтому волос у Вилли вылез,
поэтому живот у Вилли влез.

Мал его радостей тусклый спектр:
шесть часов поспать на боку,
да разве что вор, портово́й инспектор,
кинет негру цент на бегу.

От этой грязи скроешься разве?
Разве что стали б ходить на голове.
И то намели бы больше грязи:
волосьев тыщи, а ног – две.

Рядом шла нарядная Прадо.
То звякнет, то вспыхнет трехверстный джаз.
Дурню покажется, что и взаправду
бывший рай в Гаване как раз.

В мозгу у Вилли мало извилин,
мало всходов, мало посева.
Одно единственное вызубрил Вилли
тверже, чем камень памятника Масео:

«Белый ест ананас спелый,
черный – гнилью моченый.
Белую работу делает белый,
черную работу – черный».

Мало вопросов Вилли сверлили.
Но один был закорюка из закорюк.
И когда вопрос этот влезал в Вилли,
щетка падала из Виллиных рук.

И надо же случиться, чтоб как раз тогда
к королю сигарному Энри Клей
пришел, белей, чем облаков стада,
величественнейший из сахарных королей.

Негр подходит к туше дебелой:
«Ай бэг ёр па́рдон, мистер Брэгг!
Почему и сахар, белый-белый,
должен делать черный негр?

Черная сигара не идет в усах вам –
она для негра с черными усами.
А если вы любите кофий с сахаром,
то сахар извольте делать сами».

Такой вопрос не проходит даром.
Король из белого становится желт.
Вывернулся король сообразно с ударом,
выбросил обе перчатки и ушел.

Цвели кругом чудеса ботаники.
Бананы сплетали сплошной кров.
Вытер негр о белые подштанники
руку, с носа утершую кровь.

Негр посопел подбитым носом,
поднял щетку, держась за скулу.
Откуда знать ему, что с таким вопросом
надо обращаться в Коминтерн, в Москву?