Воздев печеные картошки личек,
черней, чем негр, не видавший бань,
шестеро благочестивейших католичек
влезло на борт парохода «Эспань».
И сзади и спереди ровней, чем веревка.
Шали, как с гвоздика, с плеч висят,
а лица обвила белейшая гофрировка,
как в пасху гофрируют ножки поросят.
Пусть заполнится годами жизни квота –
стоит только вспомнить это диво,
раздирает рот зевота
шире Мексиканского залива.

Трезвые, чистые, как раствор борной,
вместе, эскадроном, садятся есть.
Пообедав, сообща скрываются в уборной.
Одна зевнула – зевают шесть.
Вместо известных симметричных мест,
где у женщин выпуклость, – у этих выем:
в одной выемке – серебряный крест,
в другой – медали со Львом и с Пием.
Продрав глазенки раньше, чем можно, –
в раю (ужо!) отоспятся лишек, –
оркестром без дирижера
шесть дорожных вынимают евангелишек.
Придешь ночью –
сидят и бормочут.
Рассвет в розы –
бормочут, стервозы!
И днем, и ночью, и в утра, и в полдни
сидят и бормочут, дуры господни.
Если ж день чуть-чуть помрачнеет с виду,
сойдут в кабину, 12 галош
наденут вместе и снова выйдут,
и снова идет елейный скулёж.
Мне б язык испанский! Я б спросил, взъяренный:
– Ангелицы, попросту ответ поэту дайте –
если люди вы, то кто ж тогда воро́ны?
А если вы вороны, почему вы не летаете?
Агитпропщики! не лезьте вон из кожи.
Весь земной обревизуйте шар.
Самый замечательный безбожник
не придумает кощунственнее шарж!
Радуйся, распятый Иисусе,
не слезай с гвоздей своей доски,
а вторично явишься – сюда не суйся –
всё равно: повесишься с тоски!