Ноябрь, а народ зажат до жары.
Стою и смотрю долго:
на шинах машинных мимо – шары
катаются в треуголках.
Войной обагренные руки умыв,
и красные шансы взвесив,
коммерцию новую вбили в умы –
хотят спекульнуть на Жоресе.
Покажут рабочим – смотрите, и он
с великими нашими тоже.
Жорес настоящий француз. Пантеон
не станет же он тревожить.
Готовы потоки слезливых фраз.
Эскорт, колесницы – эффект!
Ни с места! Скажите, кем из вас
в окне пристрелен Жорес?
Теперь пришли панихидами выть.
Зорче, рабочий класс!
Товарищ Жорес, не дай убить
себя во второй раз.
Не даст. Подняв знамен мачтовый лес,
спаяв людей в один плывущий флот,
громовый и живой, попрежнему Жорес
проходит в Пантеон по улице Суфло.
Он в этих криках, несущихся вверх,
в знаменах, в шагах, в горбах
«Vivent les Soviets!.. A bas la guerre!..
Capitalisme a bas!..»
И вот – взбегает огонь и горит,
и песня краснеет у рта.
И кажется – снова в дыму пушкари
идут к парижским фортам.
Спиною к витринам отжали – и вот
из книжек выжались тени.
И снова 71-й год
встает у страниц в шелестении.
Гора на груди могла б подняться.
Там гневный окрик орет:
«Кто смел сказать, что мы в семнадцатом
предали французский народ?
Неправда, мы с вами, французские блузники.
Забудьте этот поклеп дрянной.
На всех баррикадах мы ваши союзники,
рабочий Крезо, и рабочий Рено».