Александр Сергеевич, разрешите представиться. Маяковский.

Дайте руку Вот грудная клетка. Слушайте, уже не стук, а стон;
тревожусь я о нем, в щенка смиренном львенке.
Я никогда не знал, что столько тысяч тонн
в моей позорно легкомыслой головенке.
Я тащу вас. Удивляетесь, конечно?
Стиснул? Больно? Извините, дорогой.
У меня, да и у вас, в запасе вечность.
Что нам потерять часок-другой?!
Будто бы вода – давайте мчать, болтая,
будто бы весна – свободно и раскованно!
В небе вон луна такая молодая,
что ее без спутников и выпускать рискованно.
Я теперь свободен от любви и от плакатов.
Шкурой ревности медведь лежит когтист.
Можно убедиться, что земля поката, –
сядь на собственные ягодицы и катись!
Нет, не навяжусь в меланхолишке черной,
да и разговаривать не хочется ни с кем.
Только жабры рифм топырит учащенно
у таких, как мы, на поэтическом песке.
Вред – мечта, и бесполезно грезить,
надо весть служебную нуду.
Но бывает – жизнь встает в другом разрезе,
и большое понимаешь через ерунду.
Нами лирика в штыки неоднократно атакована,
ищем речи точной и нагой.
Но поэзия – пресволочнейшая штуковина:
существует – и ни в зуб ногой.
Например, вот это – говорится или блеется?
Синемордое, в оранжевых усах,
Навуходоносором библейцем –
«Коопсах».
Дайте нам стаканы! знаю способ старый
в горе дуть винище, но смотрите – из
выплывают Red и White Star’ы
с ворохом разнообразных виз.
Мне приятно с вами, – рад, что вы у столика.
Муза это ловко за язык вас тянет.
Как это у вас говаривала Ольга?..
Да не Ольга! из письма Онегина к Татьяне.
– Дескать, муж у вас дурак и старый мерин,
я люблю вас, будьте обязательно моя,
я сейчас же утром должен быть уверен,
что с вами днем увижусь я. –
Было всякое: и под окном стояние,
письма, тряски нервное желе.
Вот когда и горевать не в состоянии –
это, Александр Сергеич, много тяжелей.
Айда, Маяковский! Маячь на юг!
Сердце рифмами вымучь –
вот и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.
Нет, не старость этому имя!
Тушу вперед стремя,
я с удовольствием справлюсь с двоими,
а разозлить – и с тремя.
Говорят – я темой и-н-д-и-в-и-д-у-а-л-е-н!
Entre nous... чтоб цензор не нацыкал.
Передам вам – говорят – видали
даже двух влюбленных членов ВЦИКа.
Вот – пустили сплетню, тешат душу ею.
Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их!
Может, я один действительно жалею,
что сегодня нету вас в живых.
Мне при жизни с вами сговориться б надо.
Скоро вот и я умру и буду нем.
После смерти нам стоять почти что рядом:
вы на Пе, а я на эМ.
Кто меж нами? с кем велите знаться?!
Чересчур страна моя поэтами нища.
Между нами – вот беда – позатесался Надсон
Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!
А Некрасов Коля, сын покойного Алеши, –
он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид.
Знаете его? вот он мужик хороший.
Этот нам компания – пускай стоит.
Что ж о современниках?!
Не просчитались бы, за вас полсотни отдав.
От зевоты скулы разворачивает аж!
Дорогойченко, Герасимов, Кириллов, Родов –
какой однаробразный пейзаж!
Ну Есенин, мужиковствующих свора.
Смех! Коровою в перчатках лаечных.
Раз послушаешь... но это ведь из хора!
Балалаечник!
Надо, чтоб поэт и в жизни был мастак.
Мы крепки, как спирт в полтавском штофе.
Ну, а что вот Безыменский?! Так...
ничего... морковный кофе.
Правда, есть у нас Асеев Колька.
Этот может. Хватка у него моя.
Но ведь надо заработать сколько!
Маленькая, но семья.
Были б живы – стали бы по Лефу соредактор.
Я бы и агитки вам доверить мог.
Раз бы показал: – вот так-то мол, и так-то...
Вы б смогли – у вас хороший слог.
Я дал бы вам жиркость и сукна,
в рекламу б выдал гумских дам.
(Я даже ямбом подсюсюкнул,
чтоб только быть приятней вам.)
Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый.
Нынче наши перья – штык да зубья вил, –
битвы революций посерьезнее «Полтавы»,
и любовь пограндиознее онегинской любви.
Бойтесь пушкинистов. Старомозгий Плюшкин,
перышко держа, полезет с перержавленным.
– Тоже, мол, у лефов появился Пушкин.
Вот арап! а состязается – с Державиным...
Я люблю вас, но живого, а не мумию.
Навели хрестоматийный глянец.
Вы по-моему при жизни – думаю –
тоже бушевали. Африканец!
Сукин сын Дантес! Великосветский шкода.
Мы б его спросили: – А ваши кто родители?
Чем вы занимались до 17-го года? –
Только этого Дантеса бы и видели.
Впрочем, что ж болтанье! Спиритизма вроде.
Так сказать, невольник чести... пулею сражен...
Их и по сегодня много ходит –
всяческих охотников до наших жен.
Хорошо у нас в Стране Советов.
Можно жить, работать можно дружно.
Только вот поэтов, к сожаленью, нету –
впрочем, может, это и не нужно.
Ну, пора: рассвет лучища выкалил.
Как бы милиционер разыскивать не стал.
На Тверском бульваре очень к вам привыкли.
Ну, давайте, подсажу на пьедестал.
Мне бы памятник при жизни полагается по чину.
Заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь!
Ненавижу всяческую мертвечину!
Обожаю всяческую жизнь!