Мой дед, – не знали вы его? –
Он был нездешних мест.
Теперь за тихою травой
Стоит горбатый крест.

Хоть всем по-разному любить,
Никто любви не чужд.
Мой дед хотел актёром быть
И трагиком к тому ж.

Он был горбат – мой бедный дед.
Но тем, кого увлёк
Высокой рампы нежный свет,
Не знать других дорог.

Ведь если сердце на цепи –
Ту цепь не будешь рвать.
И дед суфлёром поступил –
Слова других шептать.

Лилось мольеровских острот
Крепчайшее вино,
И датский принц горел костром,
Велик и одинок.

И каждый вечер зал кипел,
Смеялся и рыдал,
И лишь суфлёр своих цепей
Всю жизнь не разорвал.

Вино! – Ты избавитель
От тяжести судьбы.
Мой бедный дед, простите,
Он пьяницею был.

И в рваной кацавейке
Ходил, и пел, и пел:
«Судьба моя индейка,
Нерадостный удел.

Ей незнакома жалость.
Держись, держись, держись!»
Да! Трагику досталась
Комическая жизнь.

И вечером, под градусом,
Он шёл, золы серей...
Цвела кудрявой радостью
Весенняя сирень.

И бодрый жук летал в саду,
Питаясь мёдом рос.
И дед искал свою звезду
Средь многих сотен звёзд.

– Звезда моя! Звезда моя!
Изменница! Согрей! –
Но над тоскою пьяною
Смеялася сирень.

И ночь по-прежнему цвела,
Красива и горда.
И кто же знает, где была
Коварная звезда?

А дед шагал в свою тюрьму,
В суфлёрский уголок,
И снились, может быть, ему
И Гамлет, и Шейлок.

Но пробил час, последний час,
В ночную глубину.
Костёр заброшенный погас,
Насмешливо мигнув.

И там, где тихая трава, –
Крест с надписью такою:
«Раб божий Дмитриев Иван
Скончался от запоя».

Весна моя, весна моя,
Непрожитой мой день!
Цветёт всё та же самая
Кудрявая сирень.

И мы рядами на борьбу
Идём, забыв про страх,
И покорённую судьбу
Несём в своих руках.

Проходят дни, бегут года,
Как отблески зари,
И надо мной моя звезда
Приветливо горит.

Она любых огней сильней,
И пять у ней концов,
И умирает рядом с ней
Звезда моих отцов.
1927